- Перевод на русский язык: Роланд Раики
Нино Чиковани - Профессор, руководитель Института культурологии Тбилисского государственного университета имени Иване Джавахишвили
Начало 1990-х годов, особенно первая его половина, прежде всего напоминает нам о конфликтах в Абхазии и Цхинвальском регионе, причины которых, интересы и вовлеченность внутренних и внешних сил, последствия и пути урегулирования продолжаются и по сей день. Однако сегодня мы коснемся не самих конфликтов, а контекста, в котором они происходили и который препятствовал их пониманию.
Цель статьи, проанализировать сложные и противоречивые процессы, происходившие в Грузии в 1980-е и 1990-е годы, некоторые из которых, наряду с болью, рождали чувство победы, добытой через жертву, а другие - чувство стыда или чувство вины и желание забыть об этом. Некоторые события прочно закрепились в коллективной памяти, другие стали основой противоречивых воспоминаний разных групп. Эти процессы не только во многом определили будущее развитие страны, но и сегодня продолжают влиять на общество. Поэтому, не разобравшись в них, невозможно в полной мере представить и объяснить факты и события, произошедшие за последние 35 лет.
Вопросы, обсуждаемые в статье, понимаются с точки зрения теории коллективной памяти и политики памяти, которая показывает нам, чем обусловлена динамика запоминания и забывания фактов и событий. В частности, теория Мориса Хальбвакса, Яна и Алейды Ассман о социальной природе памяти, концепция Пьера Нора и Яна Ассман о средствах, используемых в процессе создания памяти, а также анализ теории и практики политики памяти, предложенный названными авторами, позволяет лучше понять процессы, развивавшиеся в Грузии на рубеже 1980-х и 1990-х годов. Политика памяти подразумевает учет того факта, что память избирательна, факты и события, произошедшие в прошлом, передаются и объясняются с точки зрения современной реальности; меняется не только интерпретация фактов прошлого, но и сами факты, которые "отбираются" для запоминания или забвения. Соответственно, меняется и нарратив о прошлом - повествование о прошлом. Анализ происходящих в стране процессов с точки зрения политики памяти позволяет объяснить, что и почему мы помним, забываем или стараемся об этом не говорить.
Представленная работа основана на обширных исследованиях, проведенных при поддержке Национального научного фонда имени Шота Руставели, результаты которых были отражены в коллективной монографии "Грузия: травма и триумф на пути к независимости“.[1]
Как начались 90-е?
Паата Шамугия во вступительном письме к чрезвычайно важному и интересному фотоальбому Гурама Цибахашвили («На грани») лаконично и ясно описывает 90-е годы как своеобразный «символ и условный знак, обозначающий не время, а состояние, точнее, нестабильное переходное состояние»[2], одно — от системы, находящейся в процессе краха, другое — к желаемой, хотя и все еще неопределенной реальности. Для тех людей, которые прошли через это время и для которых «то время никогда не кончается»[3], ясно даже без уточнения века, о каких 90-х годах идет речь; впрочем, это, наверное, понятно даже для более молодых людей, воспринявших новости 90-х через коммуникативную (и культурную, хотя скорее первую) память.
Перестройка существенно ослабила запреты и ограничения, наложенные советской системой. Политика публичности позволила начать обсуждение ранее табуированных вопросов. Прошлое — одна из важнейших основ коллективной идентичности — внезапно оказалось в центре общественного внимания. Стихийно, а иногда и вполне сознательно, его начинали пересматривать и конструировать «новое прошлое», которое должно было стать источником легитимности нового будущего.[4] Одним из первых шагов на этом пути стала публикация стихотворения поэта Колау Надирадзе (1895-1991). Это стихотворение, написанное почти два десятилетия назад, под названием «25 февраля 1921 года», было опубликовано издательством «Мерани» в 1985 году в поэтическом сборнике, посвященном предстоящему 70-летию Октябрьской революции. «Под красным флагом, надменной осанкой, / На белом коне, медленным шагом / Входила смерть с косой!»[5] - так охарактеризовал поэт 25 февраля 1921 года, который десятилетиями отмечался как счастливый день установления советской власти в Грузии.
Вскоре, осенью 1987 года, когда Грузия праздновала 150-летие со дня рождения Ильи, в Мтацминдском пантеоне была взорвана могила грузинского большевика, революционера, советского функционера Филипе Махарадзе (1868-1941), имя которого, наряду с другими социал-демократами, ассоциировалось с убийством Илии и который покоится, с 1941 года, прямо перед Ильей, всего в нескольких метрах от него. Исследователи культуры и памяти называют такое отношение к историческим фактам или персонажам возмездием прошлому (Пьер Нора).
С 1988 года в Грузии началась волна митингов и демонстраций, которая не затихала до 9 апреля 1989 года: в феврале начались демонстрации против артиллерийских обстрелов на военном полигоне возле музея-заповедника Давид-Гареджи;[6] в мае - против строительства Худонской ГЭС; 26 мая состоялся митинг, посвященный 70-летию принятия Акта независимости Грузии и создания первой демократической республики;[7] В июле – митинг против строительства Транскавказской железной дороги. Самыми масштабными были протест и голодовка в Тбилиси в ноябре 1988 года, направленные против внесения поправки в Конституцию Советского Союза, которая, по крайней мере номинально, позволяла союзным республикам выйти из Советского Союза. В эти дни произошел еще один совершенно невероятный факт: на глазах у протестующих и наблюдателей митинга один из протестующих сорвал развевающийся на крыше здания Дворца правительства флаг Грузинской ССР.[8] 25 февраля 1989 года впервые в советской истории на улицах Тбилиси были организованы многотысячные демонстрации и митинги протеста против вторжения советской армии в Грузию в 1921 году и оккупации страны Советской Россией.[9] Молодые люди сняли выставленные к празднику флаги Советской Грузии и заменили их флагами Демократической Республики Грузия (1918-1921 гг.).
«Мы родились на митингах и сформировались как поколение, [...] формой артикуляции, выражения своего мнения, политической воли или страстей, которой был митинг. [...] Наш образ мышления, формы общения и поведения, даже манера говорить приняло форму митинга. Вскоре симптомы этой «болезни» распространились по всей Грузии и стали главным признаком национальной идентичности народа, находящегося в процессе самоопределения»,[10] — написал два десятилетия спустя Гиорги Маисурадзе.
9 апреля 1989 года стало отправной точкой последующей истории Грузии. Незадолго до этого, 18 марта 1989 года, на сходе, проходившем в селе Лыхны Гудаутского района Абхазии, приняли обращение в ЦК КПСС, в котором участники схода потребовали включение Абхазской Автономной Советской Социалистической Республики непосредственно в состав Советского Союза со статусом союзной республики. Это вызвало негативную реакцию в стране, волна митингов прокатилась по Абхазии и Грузии в целом. 4 апреля перед Дворцом правительства в Тбилиси по инициативе Общества Ильи Чавчавадзе прошел многотысячный митинг, направленный против абхазского сепаратизма и его инициаторов. Вскоре на митинге появились лозунги за восстановления независимости Грузии и против коммунистического режима, направление митинга изменилось, некоторые из собравшихся объявили голодовку с требованием независимости. Ситуация все больше выходила из-под контроля коммунистического правительства ГССР. По согласованию с Москвой было решено разогнать митинг. В Тбилиси были стянуты дополнительные силы армии и внутренних войск. 8 апреля они попытались продемонстрировать силу и запугать недовольных, используя военную технику на улицах Тбилиси, но это возымело обратный эффект и в ночь на 9 апреля возле дворца правительства собралось больше людей, чем в предыдущие ночи. В 4 часа утра без всякого предупреждения подразделения Советской Армии и Внутренних войск разогнали митинг, применив дубинки, саперные лопатки и отравляющие вещества. 16 человек, в основном женщины, погибли на месте, еще четверо протестующих, получившие ранения в ходе разгона, скончались в последующие дни, а молодой человек был убит во время комендантского часа. Несколько сотен отравленных и раненых были помещены в больницы.
Можно сказать, что 90-е годы начались именно с этого парадигмального события. С шокирующей трагедией, развернувшейся на проспекте Руставели, общество пыталось справиться коллективным трауром, открытым выражением эмоций боли, гнева и негодования. Нарративы о 9 апреля соединили в себе элементы травмы и триумфа и временно отодвинули на второй план проблему, положившую начало митингу на проспекте Руставели 4 апреля. Принесенная жертва убедила скорбящее, но сплоченное гордое общество в будущей неизбежной победе.
С восстановлением независимости Грузии 9 апреля 1991 года эта вера воплотилась. В речи Звиада Гамсахурдиа отчетливо прозвучало эхо 9 апреля двухлетней давности: «Души замученных 9 апреля смотрят на нас и радуются в небесном мире, потому что исполнилась их воля, исполнилась воля грузинского народа»[11]. Травматическая сторона нарративов о 9 апреля была прикрыта радостью победы, тем самым еще раз подчеркивая ценность жертвы, принесенной ради свободы: смерть подавила смерть, добро победило зло. На проспекте Руставели собралось много людей, которые выражали свои эмоции песнями и танцами.
9 апреля стало трагической и триумфальной датой в коллективной памяти, быстро занявшей свое место среди «великих моментов» истории Грузии. После объявления о восстановлении независимости общество охватила эйфория триумфа. Общество верило, что основные препятствия преодолены, цель достигнута, что трудности жизни не могут поставить под сомнение важность независимости, ничто не может изменить путь к успеху.
Однако за двумя "9 апреля" последовала череда суровых природных и социальных событий. Через десять дней после 9 апреля 1989 года, 19 апреля, в селе Цаблана в Аджарии оползень полностью накрыл село и унес жизни 23 человек. Сотни семей остались без жилья, более тысячи семей были вынуждены покинуть свои дома и переселиться в села в разных регионах Грузии.
Еще одно стихийное бедствие произошло в апреле 1991 года: сильное землетрясение, произошедшее в Раче 29 апреля 1991 года, вызвало оползни, большие разрушения и человеческие жертвы в самой Раче, Имерети и Шида Картли. Село Хахиети Сачхерского района было полностью засыпано землей, а все его жители, находившиеся в то время в селе, погибли в результате схода каменной лавины.
В октябре 1989 года в автокатастрофе погиб Мераб Костава — один из самых ярких представителей национально-освободительного движения. Сразу возникли сомнения в случайности происшествия. Такая смерть лидера с тяжелой судьбой, неумолимого и в то же время неконфронтационного по отношению к другим направлениям национально-освободительного движения и их лидерам, с одной стороны, способствовало формированию в его лице нового героя, а с другой – создавало опасения по поводу будущих взаимоотношений различных групп национального движения. Похороны Мераба Костава в Пантеоне Мтацминда стали еще одним выражением эмоций травмированного 9 апреля общества.
Ситуация в автономных образованиях Абхазия и Южная Осетия становилась все более напряженной, росла угроза вооруженного конфликта.
Эти социальные разломы и тяжелые природные катаклизмы создали в стране общую травматическую атмосферу, с которой оказалось трудно справиться. Под влиянием коллективной травмы 9 апреля 1989 года, в процессе преодоления которой активно (и успешно) использовались культурные образцы[12] грузинской реальности (жертвенность за Родину, необходимость и неизбежность принесения жертв ради победы; единство; сила и настойчивость; терпимость к невзгодам; вера в судьбу и предназначение), в рамки трагической истории Грузии вошли понимание не только социальных сдвигов, но и стихийных бедствий.
Это неизбежно означало существование врага, в виде которого в случае стихийного бедствия рассматривались бы природа, провидение или судьба. Проводились параллели с историческими событиями, жертвы природных явлений считались мучениками, как и погибшие и искалеченные люди 9 апреля. В газетных публикациях мы встречаем призыв «ქუდზე კაცი, ქართველებო!»[13], который обычно использовался во время вражеского вторжения. Подчеркивалась традиция «ჭირსა შიგან გამაგრების»[14] и надежду на будущее («Грузина не беспокоит безысходность, когда грузин плачет, он и тогда смотрит в будущее [...], говорят, კიდევაც დაიზრდებიან ალგეთს ლეკვები მგლისანიო»[15]). После трагедии в Раче и Земо Имерети говорили о судьбе, наказании за грех 70 лет атеизма, об искусственном возникновении землетрясений. Всем этим общество пыталось объяснить трагические события, придать им смысл, справиться с чувством неуверенности и незащищенности.
Так начались 90-е - эпоха «Вандама, Чака Норриса, биржавиков у горящих покрышек, колоритных крутых парней, милиционеров со свистками и воров в галстуках, вышедших из-под контроля преступников, альтернативной поэзии и вообще альтернативного рока, когда «сначала был митинг, потом другие дела». […] В основном, была политика. Были громкие возгласы, речи, Гау-мааарджос-джос-джос-ы, «мужайся, Давит»-ы, и цепляющее, монотонное, экзальтированное — Зви-а-ди! Зви-а-ди! Зви-а-ди! Мы даже жили между политическими паузами, по-своему, конечно»[16].
В декабре 1991 года участок проспекта Руставели, который один современный политик назвал «нашей Агорой», «где за последние 30 лет писалась история Грузии»[17], стал полем боя Тбилисской войны. «Во время гражданской войны, когда весь Руставели горел, первое, что странно и неприятно бросилось в глаза, это то, что наш флаг развевался над тем самым русским "бетеэром", который всего полтора года назад, 9 апреля, преследовал нас, чтобы убивать"[18], - писал Бека Курхули в 2012 году. Действительно, во время Тбилисской войны и последующих междоусобиц, которые распространились на разные регионы страны и принесли огромные жертвы, стороны стояли лицом друг к другу с флагом, символизировавшим трагедию и триумф 9 апреля. В течение следующих нескольких лет этот флаг «был в каждой войне и в какой бы войне он не был, всюду возвращался побежденным, начиная с проспекта Руставели, где он был с обеих сторон и был побежден с обеих сторон»[19]. Вероятно, именно из-за этой обоюдной неудачи не удалось четко определить отношение к Тбилисской войне и гражданскому конфликту. Эти события кажутся застывшими между забвением и воспоминаниями. Противоборствующие стороны создали противоречивые нарративы, их отношение к суровому опыту войны оставалось разным даже десятилетия спустя. На вопросы - Что случилось? Кто жертва? Кто виноват и несет ответственность? - Ответов не найдено. Гражданский конфликт как травмирующее событие не смог вписаться в культурную систему ценностей. В конце концов, сформировались герметически закрытые нарративы враждующих групп. Между группами общества не было согласовано даже название этого конфликта (гражданская война, путч, борьба с провинциальным фашизмом, народное восстание, российская интервенция...). Для сторонников правительства Звиада Гамсахурдиа травма, даже спустя десятилетия, не осталась в прошлом. Представители противоборствующей группы склонны забывать тяжелый опыт прошлого и призывают общество ориентироваться на будущее. Некоторые из них признают свои ошибки, но другая сторона сомневается в искренности этих заявлений. Именно поэтому, тридцать лет спустя, война остается источником раскола на противоборствующие, а иногда и непримиримые группы, событием, которое периодически возвращается в настоящее и «ощущается, будто это произошло вчера».[20]
14 августа 1992 года, когда гражданский конфликт между сторонниками и противниками свергнутого президента Звиада Гамсахурдиа находился в острой фазе, в Абхазии начался вооруженный конфликт. Ситуация в стране стала особенно сложной. Одним из самых травматичных событий 90-х годов стало формирование новой социальной группы в результате продолжающихся конфликтов в Абхазии и Цхинвальском регионе. Это были вынужденные переселенцы – беженцы, или «лтолвилеби», как их называли в 90-е годы. Сотни тысяч граждан были вынуждены покинуть свои дома из-за угрозы их жизни. Из-за хаотичной ситуации в стране их расселение происходило неорганизованно. Часть из них укрылась у родственников, часть была размещена в гостиницах, санаториях, школах, больницах, заброшенных общежитиях и других зданиях в разных городах Грузии. «Здания огороженные деревянными досками, на разбитых окнах полиэтиленовые пакеты вместо стекол; незастеленные полы; сырые и покрытые грибком стены, потолки с облупившейся штукатуркой; ржавые трубы в уборных, и, наконец, люди, которые не в состоянии даже позаботиться о простой гигиене, потому что у них отняли возможность быть человеком», - это было новое место жительства большинства беженцев, которое они никогда не могли назвать домом.[21] На новом месте, в тяжелых условиях жизни подавляющему большинству вынужденных переселенцев, потерявшим членов семьи и близких, здоровье, социальный статус, пришлось начинать новую жизнь с нуля в стране, охваченной экономическим, политическим и социальным кризисом. Со временем «чувство бездомности» у беженцев перешло в тяжелое эмоциональное состояние.[22]
Травмированные беженцы встретились как с обществом, обремененным серьезными экономическими и социальными проблемами, так и с травмированным обществом. Поначалу они сочувственно встретили вынужденных переселенцев и по мере возможности оказывали им помощь. Но сочувствие и сострадание не удавалось сохранять долго, беженцы постепенно становились жертвами стигматизации и безразличия, их воспринимали как "другую группу", лишавшую местных жителей рабочих мест и и без того ограниченных ресурсов.[23] Местное сообщество предпочло дистанцироваться от них[24]. Таким образом, в и без того фрагментированном обществе 90-х сформировались «мы» и «другая группа» как одна из составных частей травматической среды.
Триумфальное настроение начала 90-х вскоре сменилось постоянным стрессом, вызванным всеобъемлющим кризисом. Государственные институты были ослаблены, преступность выросла, вооруженные «братства» и различные военные группировки вошли в повседневную жизнь, к этому добавились экономический коллапс, продовольственный и энергетический кризис. Ситуация, создавшаяся после обретения независимости, не оправдала ожиданий людей, мечтавших о независимости и боровшихся за нее: доступ к образованию и здравоохранению, гарантированная пенсия, стабильная экономическая и политическая жизнь. Наследие культурных правил и моделей поведения, сформированное при коммунистическом режиме, оказалось совершенно нефункциональным в новой реальности. Эта ситуация породила тревогу, чувство незащищенности, недоверие как к другим людям, так и к институтам, кризис коллективной идентичности, дезориентацию, апатию, пассивность, пессимистическое отношение к будущему, смешанное с ностальгическими образами прошлого[25]. Общество вместе с долгожданной свободой утратило свою основу. Все это существенно определило форму, символы, ценности и нормы социальных отношений последующего периода. Это была коллективная/культурная травма – состояние, вызванное внезапным, быстрым, резким и фундаментальным изменением социальной среды, которое расшатывает основные принципы общественной жизни, наносит ущерб объединяющим связям общества и чувству единства[26]. Петр Штомпка назвал этот тип коллективной травмы «травмой победы», то есть изменением, которое однозначно оценивается как позитивное событие. Они мечтали об этом, боролись за это и жертвовали собой, но когда это произошло, оказалось, что перемены оказались слишком болезненными для большинства общества.[27] «Травму Победы» пережили многие страны постсоциалистического пространства[28], хотя особенно болезненно она была там, где политические, экономические и социальные трудности усугублялись внутренними конфликтами. Грузия – одна из них.
90-е годы в Грузии – период «травмы победы», формирование памяти о которой представляет собой противоречивый процесс. 9 апреля потенциально могло быть представлено как акт героизма и самопожертвования, который «формирует образ группового самопожертвования как почетной миссии и придает смысл будущим сражениям"[29]. Этот потенциал был реализован в нарративах о травмах и триумфе, которое стало основой консолидации общества. Но сформировать отношение к Тбилисской и гражданской войне оказалось непросто не только участвующим сторонам и их сторонникам, но и обществу в целом. Проигранные войны – это вообще тяжелое прошлое, хотя между этими войнами есть разница: гражданская война не вызывает чувства гордости. Ее невозможно забыть, но о ней избегают вспоминать.
На фоне травмирующих событий, которые накладывались друг на друга и оставляли все меньше времени и пространства для их понимания, мир стал черно-белым для общества, занятого проблемами выживания и самоутверждения. Этнополитические конфликты заняли место одного из звеньев в этой сложной цепи событий - важного, но все же одного из звеньев. Это затрудняло и затягивало их осмысление и обдумывание путей их преодоления.
